Л.Л. Федорова

 

СОВРЕМЕННАЯ МОЛОДЕЖНАЯ РЕЧЬ:
НОРМА ИЛИ АНТИНОРМА?

Речь современной молодежи приводит в негодование преподавателей, родителей, представителей старшего поколения, остро реагирующих на режущие ухо выражения. В самом деле, есть о чем беспокоиться: по данным последних исследований, в студенческой среде степень жаргонизации речи (определенная в такой, казалось бы, безобидной сфере общеоценочных слов-синонимов: «хорошо» – «плохо») превышает 50% для юношей и 33% для девушек (т.е. зашибись, улет, отпад, супер, стремно и подобные словечки наполовину вытесняют литературные выражения). Такие цифры могут вызвать удивление и уныние у блюстителей чистоты русского языка: ведь речь идет о студентах, наиболее культурной части молодежи.

Удивляться, однако, нечему. Молодежная речь отражает неустойчивое культурно-языковое состояние общества, балансирующее на грани литературного языка и жаргона. Так называемый общий жаргон – заниженный стиль речи, размывающий и нормы языка, и нормы речевого этикета, – становится привычным не только в повседневном общении, но и звучит в теле- и радиоэфире. Молодежь, являясь преимущественным носителем жаргона, делает его элементом поп-культуры, престижным и необходимым для самовыражения. Примеров тому достаточно в текстах песен («Стремный корабль» – название песни группы «Крематорий», «Мне все по барабану» – группа «Сплин», «Они торчат под рейв» – Макаревич, «Нам с тобою было супер» – группа «Леприконсы»), в передачах «Нашего радио» (ведущего языковую игру по искоренению суффикса -к- и порождающего ботины, майи, наклейи и под.).

Чем сетовать на «испорченность» языка молодежи, лучше попытаться разобраться в том явлении, которое мы наблюдаем.

Начать с того, что идеального, неиспорченного русского языка никогда и не существовало. Даже во времена Пушкина. Блюстителям чистоты языка всегда было за что бороться. И боролись – с Пушкиным. Вспомните: «...панталоны, фрак, жилет – всех этих слов на русском нет...», «Шишков, прости, не знаю, как перевести...», «...зовется vulgar (не могу... люблю я очень это слово, но не могу перевести...»). Искореняли заимствования, внедряли свое, самовитое – смехотворные мокроступы, позорище...

В разные периоды развития языка и общества разным был и объект борьбы. В 20–30-е гг. разговорную речь захлестывали волны уличной стихии – беспризорников, воров, – а также митинговый язык революционных матросов и солдат (от них – обращение братишка). Остро встал вопрос о сохранении литературного языка, о путях его дальнейшего развития в связи с изменением контингента носителей – в этой формулировке выдающегося лингвиста Е.Д.  Поливанова чувствуется не только революционный энтузиазм эпохи, но и горечь, и сознание трагизма момента, вызвавшего изменение контингента носителей. И сохранился, выстоял русский язык – в соответствии с парадоксом Е.Д. Поливанова: развитие литературного языка заключается, в частности, в том, что он все меньше изменяется. И «шершавый язык плаката» стал языком поэзии Маяковского. Более того, в эпоху языкового строительства были заложены основы литературных языков и для тех народов, у которых и письменности еще не существовало.

Что же теперь? С какой же стихией бороться сегодня? Как изменяется сегодня контингент носителей?

Кажется, все ясно. Объект борьбы – жаргон. Как видим, явление это не новое в нашей языковой истории. Да и не только в нашей. Жаргон – английский сленг, французское арго – явление, характерное для языкового развития. В разные периоды истории сообщества людей, объединенные общим делом, общими интересами, а более всего – сознанием братства и отчужденности от остального общества, изобретали и свои особые способы общения, устные и письменные. Для них важно было, чтобы посторонние их не поняли, – и отсюда всякие приемы зашифровывания и метафоризации, переноса значений слов. Один из самых ярких примеров – язык офеней, бродячих купцов на Руси в XVI – нач. XX в.; они использовали, в частности, прием замены слогов: кустра вместо сестра, кубы вместо бабы. Другой, не менее древний образец – французский верлен, прием перестановок и замен слогов, испокон веку используемый в воровском арго и в современном молодежном жаргоне (в имени некогда популярного Фанфана-Тюльпана первая часть – верленизированное enfant – дитя). Много изобретений подобного рода принадлежит детям: поросячья латынь у английских школьников, язык шоцы у русских гимназистов и под.

Множество примеров метафорического переноса значений имеется в русском воровском жаргоне (медведь – сейф, пожар – арест, когти рвать – убегать и под.), забавная пародия на них известна всем по фильму «Джентльмены удачи» (помните: редиска – плохой человек?).

Для молодежного жаргона, в отличие от жаргонов других объединений, характерно, помимо отчужденности, эмоционально-игровое начало. Почему, если молодежь знает, как говорить правильно, она говорит неправильно? Почему предпочитает использовать осуждаемые формы речи, зная престижные, нормативные? (Это именно случай жаргона, а не просторечия, когда подросток и не знает, как правильно). Да просто потому, что у нее другая система ценностей, другой престиж, другая норма – антинорма. И в этой антинорме главный принцип – элемент шока, встряски, чтобы заколебать народ, и элемент насмешки, чтобы было не скучно, смешно, прикольно. В этом и вызов благополучному, преуспевающему обществу, и неприятие его норм, его образцов, его приличий. Улет, отпад, оргазм! – так может выразить восторг сегодняшняя студентка, скучную музыку назовет депрессняк, а примерного студента – ботаник.

Стихия, питающая молодежный жаргон, – все новое, нетрадиционное или отвергаемое: речь музыкальных фанатов и речь наркоманов, компьютерный жаргон и городское просторечие, английский язык и воровское арго. Каждая из этих составляющих имеет свою сферу, свой предмет и в то же время представляет широкое поле для метафоризации (не грузи меня – из жаргона компьютерщиков; тащусь, торчу от Prodigy – из жаргона наркоманов). Заимствованные из литературного языка элементы переосмысляются в игровом, ироническом ключе: новые игрушки – шоколад; мне это абсолютно параллельно, сугубо фиолетово, по барабану.

Метафоризация – очень важный двигатель в развитии языка. Когда слово устаревает, затирается от частого употребления, появляется потребность его заменить, обновить образ. Обычно считается, что это дело поэтов. Но не менее часто это происходит в народной речи, в молодежном языке, среди людей, умеющих пошутить. Современных примеров тому достаточно. Для разнообразия приведем исторические примеры. Когда-то веселые римские легионеры пошутили, заменив слово caput (голова) словом testa (черепок), откуда и пошло современное французское tete (голова). Теперь французы шутят иначе, называя голову bobine (катушка). Не менее успешно пошутили и наши предки, употребив вместо уста ироническое рот (то, чем роют, рыло).

Другой игровой прием, используемый в жаргоне, – это сближение слов на основе звукового подобия, звуковой перенос: к примеру, лимон вместо миллион, мыло, емеля вместо e-mail (английский компьютерный термин электронная почта). Это также исторически заслуженный способ развития языка, вспомним хотя бы историю топонима Царское село (из Сарское село, от финского saari – остров) или слово зонт, из голландского корня которого убрали якобы уменьшительное -ик.

Итак, шутка, игра – это позитивный элемент молодежной речи. Вряд ли кто-нибудь всерьез может бороться с этим.

Другая важная характеристика молодежной речи – ее «первобытность». Ассоциация с языком какого-нибудь первобытного общества возникает, когда мы наблюдаем нестабильность, постоянную изменяемость жаргона как во временном, так и в пространственном измерении. Не успев закрепиться, одни формы речи уступают место другим: так, не столь давнее жаргонное мани (деньги) заменили баксы и бабки. Аналогичные процессы отмечались в начале века исследователями-этнографами в языках южноамериканских индейцев, для которых миссионеры не успевали переписывать словари. Это естественное состояние любого языкового образования в период его становления.

Еще один признак «первобытности» молодежного жаргона – неопределенность, размытость значений входящих в него слов. Шоколад, стремно, круто, я прусь могут быть и положительной, и отрицательной оценкой ситуации. Подобное явление было в свое время отмечено Д.С.   Лихачевым для уголовно-лагерного жаргона. Он охарактеризовал его как атавистический примитивизм речи, сходный с диффузностью первобытной семантики. Аналогичный пример приводил и Ф.М. Достоевский, наблюдая, как мужики обходятся в своем общении одним непечатным словом, вкладывая в него каждый раз новые смыслы. Этот первобытный атавизм Лихачев считал болезнью языка – «инфантилизмом языковых форм». Вот с этой болезнью и следует вести борьбу. Для нее характерно, что молодежь часто использует слова и выражения, значения которых до конца не осмысливает и не стремится осмыслить, играя на внешней яркости образа (меня колбасит; пойду поколбашусь). А нередко и затрудняется осмыслить, порождая в речи цепочки слов-«паразитов», на борьбе с которыми не так давно сосредоточивали основное внимание педагоги. (Но это уже другая болезнь – скудость собственных речевых ресурсов: «Я знаю три слова... Это весь мой словарный запас»; она характерна для носителей просторечия.)

Итак, основное заслуживающее осуждения качество молодежного жаргона – его выраженный атавистический примитивизм. Кроме расплывчатой семантики, он проявляется и в семантической заниженности тех сфер лексики, откуда черпаются ее ресурсы, и в стилистически заниженных грамматических средствах, используемых в речи; это, в частности, уничижительные суффиксы – -няк, -ня (отходняк, депрессняк, тусняк, тусня), усечения (ботан, преп), фамильярные суффиксы в личных именах (Димон, Колян, Юрец). И, наконец, в значительной доле заимствований из просторечной лексики. Все эти приемы – осознанный выбор, осуществляемый в речевом поведении. А речевое поведение также регулируется нормой или антинормой. Жаргон выбирает антинорму.

Нормой речевого поведения принято считать вежливость. Есть грустная шутка о том, что вежливость люди придумали вместо доброты. На самом деле это не так. В основе вежливости, этикета лежат извечные моральные ценности: уважение к старшим, признание человеческого достоинства, наконец, доброжелательное отношение к людям. Формулы вежливости помогают людям жить вместе, соблюдать дистанцию и уважать права друг друга.

Этикетные правила распространяются на все слои общества: существует придворный этикет и крестьянский, и нередко среди простого народа этикетные предписания оказываются жестче, чем в высших сферах. Во многих традиционных обществах этикет действует строже, чем в современных демократических. Особенно известны приверженностью к строгому этикету кавказские народы. Для них этикет – это целая система престижного поведения, основанная на иерархии нравственных ценностей, соблюдение которой – своего рода кодекс чести.

Само слово этикет появилось сравнительно недавно. Как отмечают современные исследователи А.К.  Байбурин и А.Л.  Топорков, оно к нам пришло из французского языка, где etiquette имеет два значения: 1) ‘ярлык, этикетка, надпись’ и 2) ‘церемониал, этикет’, а во французский попало из голландского, где stickle (колышек) первоначально обозначало палочку с этикеткой – ярлыком с названием товара, затем сам ярлык, а затем и «записку с обозначением последовательности протекания церемониальных действий», откуда и развилось значение церемониал. В русском языке еще в начале ХХ в. словом этикет могли обозначать ярлык на бутылке или на обертке товара; потом за этим значением закрепилось слово этикетка.

Нормы речевого этикета различаются у разных народов, но везде общеприняты нормы приветствия и прощания, благодарности и извинения, хотя они могут различаться по условиям употребления. Так, в Таллине принято приветствовать незнакомого прохожего, прежде чем обратиться к нему с вопросом.

Сами формы приветствий и прощаний также различаются от языка к языку, но в основе приветствий лежит, как правило, пожелание здоровья либо вопрос о здоровье, благополучии, не требующий ответа по существу.

«Законсервированные» формулы этикета подолгу живут в языке, но от частого употребления их фонетический облик стирается, упрощается, иногда даже и первоначальный смысл приходится восстанавливать с трудом: Спасибо! когда-то звучало как Спаси Бог!; Прощай! связано с прости, английское good-bye! (до свидания!) – сокращенное God be with you! (да будет с вами Бог!).

Несмотря на то, что формулы вежливости – это традиционно «охраняемая» сфера лексики, на некоторые из них мода меняется. Особенно в среде молодежи. Бывают случаи заимствований из других языков: чао! (из итальянского), бай-бай! (из английского). А бывает, что из молодежной речи они переходят в общенародную. Так произошло с широко распространенным сейчас пока!, которое не так давно еще шокировало, например, Корнея Чуковского своей грубостью. В самом деле, представьте себе эпоху Пушкина: «Ну, пока, я пошел», – сказал бы Онегин Ленскому. Нет, не получается: изысканности не хватает. Но здесь дело даже не в грубости или изысканности: просто тогда так не выражались. Чуковский в конце концов принял это слово: «Ведь точно такая же форма прощания с друзьями есть и в других языках, и там она никого не шокирует. Великий поэт Уолт Уитмен незадолго до смерти простился с читателями трогательным стихотворением “So long!” – что и значит по-английски “Пока!”. Французское а bientot имеет то же самое значение. Грубости здесь нет никакой. Напротив, эта форма исполнена самой любезной учтивости, потому что здесь спрессовался такой (приблизительно) смысл: будь благополучен и счастлив, пока мы не увидимся вновь» (К.Чуковский. Живой как жизнь).

Этикетные формы поведения – это правила общения на каждый день, для любой ситуации. Существуют они и для конфликтной ситуации, в которой еще важнее сохранить лицо, не уронить собственное достоинство. Лет двести назад это обставлялось так: «Вы, сударь, мерзавец! – К вашим услугам» – перчатка, секунданты, дуэль. Никакой брани, никаких эмоций. Но это только между равными, а с низшими и браниться не считалось зазорным. Их социальный статус не требовал церемоний. Другой достойный прием, если дело не зашло слишком далеко, – пикировка (от французского piquer – колоть), обмен колкостями. Между противниками разыгрывались настоящие «словесные дуэли»; любезные улыбки и изысканные выражения не скрывали язвительной насмешки, истинного отношения друг к другу. Но все это происходило в рамках учтивости, литературных форм речи; грубости и непристойности являлись признаком поражения, а не свидетельством силы. Опустившийся до них был смешон и достоин презрения, сохранивший самообладание вызывал уважение. Умение вести словесный поединок – целое искусство. Многочисленные образцы этого жанра (например, в романах Александра Дюма) поражают блеском остроумия и отточенностью языка.

В настоящее время и между равными не каждый способен к соблюдению достойных этикетных форм участия в конфликте, и в ход идут любые приемы. Чаще всего предпочитают антинорму – антиэтикетное поведение.

Если смысл этикетных норм поведения заключается в том, чтобы выказать собеседнику уважение в соответствии с его социальным статусом, то антиэтикетное поведение состоит в том, чтобы выказать пренебрежение собеседнику, принизить его социальный статус. Выразить это можно жестами и словами. Среди детей очень распространены обидные жесты и прозвища-дразнилки. Другие словесные действия – это насмешки, обзывания, оскорбления и попросту брань. Раньше в большом ходу были эпиграммы – своего рода способ посмеяться вместе над кем-нибудь еще, выставить его на смех среди своих. Ехидно смеялся лицеист Пушкин:

Ха-ха-ха, хи-хи-хи!
Дельвиг пишет стихи!

Дружеские эпиграммы были рассчитаны на большое чувство юмора у друга, как, впрочем, и теперешние эпиграммы и шаржи. Это не более чем шутка. Хотя они могут быть и очень злыми. Но это еще не прямое, высказанное в глаза оскорбление или брань.

Ругань или брань – это стихия несдержанных людей, не признающих над собой авторитетов и не уважающих себя. Самая оскорбительная форма ругани – матерная брань. Интересно, что изначально в мате главенствовали иные функции, чем теперь. Для наших предков он служил как бы средством общения с нечистой силой – лешим, домовым, чертом. С его помощью изгоняли болезни (считалось, что в больного как бы вселялся бес), ограждали себя от нечистой силы – равно как и молитвой. Считалось, что свистом черта подзывали (поэтому существует давний запрет свистеть в доме), а матом отгоняли. Предполагают, что в древности матерные выражения могли иметь и ритуальный, сакральный характер, употребляясь как заклинания от неурожая, от бесплодия при сельскохозяйственных обрядах и на свадьбах, на Ивана Купалу, на святки, на масленицу.

Православная церковь вела борьбу со «срамословием», со «словами погаными» как проявлением язычества и связи с нечистой силой. В 1648 г. указом царя Алексея Михайловича было запрещено использование матерных выражений: «чтоб на браках песен бесовских не пели».

Нередко бранные выражения адресованы не собеседнику, а непосредственно нечистой силе. Это отражено во многих разговорно-бранных формулах: черт побери (подери, возьми)! Такого рода выражения используются часто для того, чтобы дать волю чувствам – досаде, раздражению, злости, когда что-то не ладится и не на кого пенять. Интересно, что в русской речи образовался даже класс таких «безлично-ругательных» местоимений и наречий: черт-те что, черт-те куда и под. Экспрессивными выражениями являются и речевые обороты со словом фига (кукиш, дуля), отсылающие к соответствующему жесту. Раньше этот жест также использовался как оберег – от болезней, от ведьм.

При переходе «на личности» матерная брань оказывается одним из самых сильных способов оскорбления. Сила оскорбления обычно зависит от ценности образа: чем он выше, тем удар острее. Поэтому во многих языках в бранных и экспрессивных восклицаниях соседствуют имена Бога и черта, Богородицы и «чертовой матери» (ср. французские pardieu! от dieu – Бог, переводится «черт возьми!», и Diable! – «дьявол!», польское: Матка боска ченстоховска! – очень сильное ругательство именем Божией матери города Ченстохова).

Забыв старинные заповеди – не поминать ни Бога, ни черта всуе, – современная молодежь использует бранные обороты речи как своего рода междометия или просто способы связи предложений, не выражающие отрицательных эмоций. Тем не менее грубая агрессивность подобной формы речи, даже лишенная оскорбительной направленности, малопривлекательна и вряд ли может служить свидетельством вкуса и красноречия. Скорее это проявление все той же языковой болезни – бездумности и отрицания норм, примитивизма и языкового атавизма. По-видимому, в определенный период роста молодежи приходится переболеть этой болезнью, чтобы, преодолев ее первобытную стихию, осознать достоинство и силу русского языка.