Главная страница «Первого сентября»Главная страница журнала «Русский язык»Содержание №21/2004

ЖИЗНЬ СЛОВА

Е.М. ВИНОГРАДОВА,
г. Москва


ЛЮДМИЛА в русском языке и в русской литературе

Имя Людмила узнали в России в эпоху романтизма, но максимума своей популярности оно достигло лишь через сто лет, в середине ХХ века. По данным на 1988 год (см.: Суслова А.В., Суперанская А.В. О русских именах. Л., 1991. С. 84) имя Людмила стабильно входит в число наиболее употребительных в России женских имен. Пик его использования приходится на поколение от 35 до 50 лет (рожденные с 1938 по 1953 год) — 84/79 на каждую тысячу называемых женщин (опережает Нину, Тамару, Татьяну и уступает в популярности лишь Валентине и Галине).

Однако в русской литературе это имя, несмотря на ясность внутренней формы, не получило широкого распространения и явно проигрывает подобным ему именам Вера, Надежда, Любовь и даже именам с непрозрачной внутренней формой, вроде Мария, Анна или Ольга. Но тем примечательнее случаи, когда авторы все же обращаются к имени Людмила или его производным.

Производные имена образуются или на базе этой лексемы в целом (Людмила, Людмилка, Людмилочка), или на базе одного из образующих ее корней (от люд-: Люда, Людка, Людочка, Людок; от мил-: Мила, Милка, Милочка). Что касается связанного с именем Людмила имени Люся, которое воспринимается как его уменьшительно-ласкательный вариант, и образованных от него (Люська, Люсёк, Люсенька), то они имеют межантропонимический характер и становятся средством объединения концептов имен Ольга, Люция / Лукия, Лукерья и др. Казалась бы, связанное с именем Людмила менее очевидными родственными узами, оно тем не менее ярче высветляет сущность Людмилы, чем другие производные.

Сравним разные уменьшительные варианты имени в сочетании с одним и тем же аффиксом. С суффиксом -к- Людка становится пренебрежительно-грубоватым, Люська — фамильярно-пренебрежительным, Милка — лишь фамильярным, но омонимичным имени нарицательному «милка» со значением, близким к современному girl-friend. С суффиксом -ок- возможны лишь Людок и Люсёк, но не Милок из-за омонимии с лексемой, используемой для обращения к лицу мужского пола. В свою очередь, Люся противится сочетанию с суффиксом -очк-/-ечк-, с которым вполне согласны Людмилочка (архаичное для нашего времени) и Людочка и с которым взаимодействует Милочка, несмотря на омонимию к используемому в функции манерно-фамильярного обращения имени нарицательному. Если Люда несет на себе печать типичности, некоторой официальной отчужденности и холодности, то Мила скорее становится знаком близости, узнаваемости, единственности в известной среде, подчеркивает женственность, симпатичность, способность нравиться. Люся же отличается подчеркнуто ласковым отношением говорящего, признаком яркости и нестандартности при сохранении женского обаяния. Люда скорее холодная, Мила — по-человечески теплая, Люся — горячая и блестящая. Люда манифестирует типовые свойства, народность, Мила — субъективную близость.

Обратимся к некоторым произведениям, в которых, на наш взгляд, наиболее ярко проявилась семантика имени Людмила и его производных.

В повести Л.А.  Кассиля «Кондуит и Швамбрания» есть персонаж по имени Люся. Ее имя контрастно подчеркнуто соседством (в предыдущей главе) с именем кухарки, которая, «пачкая табель масляными пальцами», выводила: «Перасковия Портянк». Сын этой самой кухарки, Аркадий Портянко, по романтическому закону должен был влюбиться в девочку с поэтическим, светлым и легким именем Люся. Знавший о его чувстве класс регулярно писал, как это называет Кассиль, «неоспоримую формулу его любви»: «Аркаша + Люся = !!». Ассоциативная связь чистой детской первой влюбленности, света, радости, детского праздника, переживания счастья и имени Люся отчетливо прослеживается в отборе лингвистических знаков в главе «Плюс минус Люся»: имя влюбленного мальчика; интересные книжки, солнце, которое во время совместного чтения, «просочившись сквозь листву, осыпало их кружочками своего теплого конфетти»; букет ландышей, который Аркаша однажды принес Люсе; «ярко освещенный подъезд», через который Аркаша проходит на праздник рождественской елки в дом к Люсе, «уже предвкушая радости вечера».

Письмо разлученного с Люсей Аркаши содержит такие слова: многоуважаемая, дорогая, милая, миленькая, золотая, красивенькая, хорошая, развитая. Становясь центральной ценностной категорией в мире Аркаши, обретая сакральность, Люся получает и особое графическое выражение. Аркаша рассказывает в письме: «…в диктовке раз попалось слово стремлюся, я и перенес с большого Л: стрем-Люся…».

Связь с высоким и добрым светом опирается на множественность словообразовательных связей. Кажущееся уменьшительным от славянского имени Людмила (аналогия с Манюся, Дуся, Тася: начальная гласная имени и морфема -юс/я/), имя Люся связано и с Ольга (от Олюся), которое восходит к скандинавскому Heilga (из Heila) — «святая». В русском языке Люся закрепилась и благодаря своей паронимической связи с Лукией / Люцией — через посредство французского варианта Lucie (женский вариант к Lucius — от латинского lux — «свет»).

Само же имя Людмила активизировано в русской культуре эпохи романтизма благодаря «Людмиле» В.А. Жуковского и «Руслану и Людмиле» А.С. Пушкина.

В поэме Пушкина образ Людмилы содержит как раз те черты, которые в повести Кассиля закреплены за Люсей. Людмила у Пушкина — княжна, дочь киевского князя Владимира (дочь Красного Солнышка), она по-детски шаловлива, прелестна, нежна, у нее голубые глаза и золотые волосы. Автор называет ее «моя прекрасная Людмила», «Людмила-прелесть».

Ах, как мила моя княжна!
Мне нрав ее всего дороже:
Она чувствительна, скромна,
Любви супружеской верна,
Немножко ветрена...… так что же?
Еще милее тем она.
Всечасно прелестию новой
Умеет нас она пленить;
Скажите: можно ли сравнить
Ее с Дельфирою суровой?
Одной — судьба послала дар
Обворожать сердца и взоры;
Ее улыбка, разговоры
Во мне любви рождают жар.
А та — под юбкою гусар…...

Она становится воплощением женственности, любви, пробуждает любовь и готовность к подвигу во имя ее, брачный венец для нее и Руслана свит самим богом любви Лелем. Примечательно и подчеркивающее «световую природу» Людмилы сравнение спящей героини, которую держит в руках Руслан, с «вешней зарей». Людмила, напоминая утреннюю зарю, пробуждается как бы под действием солнца:

Постель оставила Людмила
И взор невольный обратила
К высоким, чистым зеркалам…...

Наряжают ее в «лазурный пышный сарафан». Этот наряд, «венец перловый», «жемчужный пояс» и «кудри золотые», покрытые «фатой, прозрачной, как туман», — весь облик Людмилы подчеркивает ее сходство с утренней зарей (заметим, что эта связь с утренней зарей или утренней звездой обнаружится и у Людмил из других произведений).

Людмила у Пушкина исполнена девического кокетства и куртуазного эротизма. Стыдясь, она все-таки сама стремится навстречу любви — но ускользает от Руслана, который предчувствует радость обладания ею. Судьба требует от героя совершения подвига для доказательства своего права на обладание Людмилой (забегая вперед, скажем, что столь же недоступной станет вдруг для Чарноты бывшая вполне «своей» Люська из пьесы М.Булгакова «Бег»).

Без Людмилы мир как бы оказывается «во тьме пустой». В отсутствие Людмилы (Фарлаф, обманом украв Людмилу у Руслана, привез ее в Киев, но Людмила спит непробудным сном), как и в отсутствие солнца, город оказывается на грани войны и гибели: восстали печенеги.

Являет Киев осажденный?
Там, устремив на нивы взор,
Народ, уныньем пораженный,
Стоит на башнях и стенах
И в страхе ждет небесной казни; <...>
Один, близ дочери своей,
Владимир в горестной молитве…...

Даже Владимир, владыка русского мира, без Людмилы как бы лишается своей силы.

Похищение Людмилы Черномором явно содержит в себе черты основного солярного (солнечного) мифа: в момент похищения, ночью, «лампада гаснет» «и кто-то в дымной глубине / Взвился чернее мглы туманной». Руслан в поисках Людмилы держит свой путь на север. Владения Черномора, куда перенесена Людмила, — это царство холода и снега. Однако, желая обольстить ее, Черномор окружает себя светом: «…озарена / Мгновенным блеском тьма ночная…».

Оживленный Финном, Руслан, подобно культурному герою в солярном мифе, движимый желанием скорее обрести Людмилу, является на поле битвы «чудесным воином», «блистая в латах», «как Божий гром»; его копье «сияет как звезда» — и он один одерживает победу над печенегами, разгоняя последние тучи, которые разделяют его и Людмилу.

Брачный союз Руслана и Людмилы — дочери Владимира-Солнца — символизирует обретение человеком спасенного им и отвоеванного для себя света и тепла — но не того, «государственного», символом которого является находящийся в «гриднице высокой» сам Владимир, а милого людям, «очеловеченного», воплощенного в его «меньшой дочери».

Синонимия Людмилы и Люси, столь отчетливо проявившаяся в поэме Пушкина, отнюдь не так очевидна в балладе Жуковского «Людмила», написанной несколькими годами раньше пушкинской. Здесь лишен радости не герой, разлученный с Людмилой, но сама героиня, которая не в силах дождаться уехавшего на чужбину «милого» со «светлым взором». Это она, утрачивая надежду, готова уйти в могилу. Без любви для нее меркнет свет жизни, и Людмила, чье «сердце верить отказалось», оказывается во власти обольщающих ее демонических сил (предвосхищая лермонтовскую Тамару). Героиня отправляется на поиски любимого в то время, когда «усыпала звездами / Ночь спокойный свод небес», при неверном свете месяца:

Вот и месяц величавой
Встал над тихою дубравой:
То из облака блеснет,
То за облако зайдет.

В полуночный час, противоположный солнечному полдню, когда земные окрестности «в светлый сумрак облеченны», Людмила поддается миражу и, думая, что следует за женихом, уходит в царство смерти. Вместо брачного ложа ей «постель – темна могила».

Подмена обнаруживается в тот момент, когда «денница занялась». В балладе Жуковского Людмила, лишенная веры и подлинного света, «каменеет, меркнут очи, кровь хладеет». Сравним: Пушкин, выворачивая наизнанку традиционный романтический сюжет и следуя скорее народной традиции, напротив, пробуждает от сна свою героиню, силой любви Руслана освобождая ее от власти темных чар. Но и тот и другой вариант сюжета лишь подчеркивают онтологическую связь Людмилы со светом и верой. Утрачивая ее, Людмила, находясь во власти самообмана, с той же настойчивостью устремляется в область мрака, однако за ней сохраняется право на то, чтобы увидеть ошибочность выбранного пути, хотя она и не в силах отказаться от сделанного фатального выбора.

Похожий путь пройдет и Люська в пьесе «Бег». В списке действующих лиц она лишена отчества и фамилии (как воплощение некоей абстрактной сущности) и представлена как «походная жена генерала Чарноты». При первом появлении на сцене она «в косынке сестры милосердия», в кожаной куртке и в «высоких сапогах со шпорами». Важно, что Люська не просто спутница Чарноты, а сестра милосердия. Кроме того, красный крест на ее косынке отмечает ее знаком святого Георгия (другими знаками которого отмечены Чарнота, Хлудов и Голубков) — она принадлежит к ордену спасителей, по-разному исполняющих свою роль. П.Флоренский замечает о Людмиле: «…Там, где нужда и горе <...…> она <…...> готова на всякую жертву <...…>. Сестра милосердия, фельдшерица, маркитантка, революционная деятельница — она тут на своем месте» (Флоренский П. Имена. [Б/м] 1993. С. 250). Если у Пушкина Людмила и «гусар в юбке» – противоположности, то у Булгакова в образе Люськи эти противоположности объединены: глубоко женское (сострадательное, жертвенное во имя любви) совмещается в ней с грубо-земным и волевым мужским началом. Людмила пушкинская – спасаемая, хотя и способная противиться злу самостоятельно; Люська булгаковская — спасительница.

В пьесе Булгакова наиболее ярко проявилась отмечаемая Флоренским в Людмиле готовность к подвигу; при этом, как он пишет, «Людмила хочет эффекта, но не аффектации». Люська, следуя за тем, кого любит и кто для нее «белый генерал», не боится погибнуть, но и не встает в героическую позу. «Можешь погибнуть», — предупреждает ее Чарнота. «Ну и слава богу!» — отвечает она и уходит-таки с ним. Важно то, что спасительную роль она играет прежде всего по отношению к Серафиме, которая является своего рода «двойником» Люськи (не случайна общая, но стилистически противопоставленная как высокая и низкая соотнесенность имен обеих героинь с семантикой света). Таким образом, Люська спасает как бы отторгнутое от нее ее другое, высокое я. В какой-то момент она бунтует против этой миссии: «…Пусть живет непорочная Серафима,… пусть живет блистательный генерал за счет распутной Люськи». Отказываясь далее приносить себя в жертву и заявляя: «…У меня принципов нету», — Люська не хочет и чужой жертвы: «Пожалуйста, без благородства». Готовая к подвигу, не боящаяся смерти, Люська против некрасивой, негероической гибели, — и здесь она отдает себя во власть своих земных потребностей с той же страстью, с которой прежде пренебрегала ими.

Люська — это несостоявшаяся, не сохранившая себя, огрубевшая под влиянием жизненных обстоятельств Серафима. Черты пушкинской Людмилы распределены между двумя персонажами. То, что Люська как бы прячет в себе сущность Людмилы, следующим образом объясняет Флоренский: «[Личность] пробуждается к этому восстанию на свое имя глубинным целомудрием, которое не позволяет ей ходить с вывеской на лбу, объявляющей всеми буквами, олицетворением какого отвлеченного признака должна быть эта личность по рассуждению толпы. Но, одеваясь признаком противоположным, в глубине своей личность освещается все-таки этим отрицаемым на поверхности признаком, и свет его просвечивает невнятно сквозь собственное, более поверхностное, отрицание» (Флоренский П. Указ. соч. С.  247).

Люська расстается с Чарнотой не только потому, что ей хочется покоя и устроенной жизни (она, как ей кажется, уже вдоволь пила из чаши страдания), но и потому, что ее герой перестал быть героем и стал «последним подлецом» (Чарнота продал газыри, допускает, чтобы Люська, спасая его и Серафиму от голода, стала проституткой, и т.п.). Люська в пьесе «Бег» как бы иллюстрирует то, что пишет о Людмиле Флоренский: «Она признает только героев и склонна в том или другом время от времени усматривать облик героя. Но как только обнаружится малейшая слабость, мягкость, непрямолинейность признанного героя, как он мгновенно сшибается с пьедестала пинком и обливается презрением — он обманщик, дряблый и трусливый, негодяй».

Подобно Людмиле Жуковского, булгаковская Люська не верит в торжество высшей справедливости, не ждет спасения извне, а потому пытается спастись сама и покидает своего прежнего героя, заменяя его на псевдогероя — Корзухина, предавшего «ангельскую» Серафиму. Люська живет в мире, где нет живого света: «черная ночь с голубыми электрическими лунами», «какое-то грустное освещение», «осенние сумерки», «люстры в темных кисейных мешках». Язычница, дитя света, любви и радости, оптимистка по натуре, Люська-Людмила устремляется к «мертвому» свету.

Нежелание страдать напоминает в Люське пушкинскую Людмилу, которая уверена, что ей не нужно ни шатров, ни песен, ни пиров в царстве Черномора, которая втайне думает: «Не стану есть, не буду слушать, / Умру среди твоих садов!» — но которая тем не менее «подумала — и стала кушать». Однако еще больше булгаковская Люська напоминает Людмилу Жуковского, которая, пытаясь уйти от страдания и потеряв веру, уходит в мир смерти. Примечательно, что во время встречи с Люськой в доме Корзухина в Париже (закат в Константинополе продолжен осенним закатом в Париже) Голубков и Чарнота появляются как пересекшие водное пространство (приплывшие). В доме Корзухина все персонажи предстают как бы раздетыми: Чарнота в подштанниках, Корзухин и Люська в пижамах, даже «Антуан» — в белье. В этом пространстве две незажженные свечи и несгораемая касса. Мы попадаем в мир мертвых, в мир мнимых ценностей. Хтонический (от греч. – земной, в др.-греч. мифологии – относящийся к подземным божествам Аида) характер этого мира подчеркнут выбором лексем, которыми Люська ласково называет Корзухина: «крысик», «жабочка». Принадлежавшая ранее к «змееборцам» (армия святого Георгия), теперь Люська — часть хтонического мира. В этом новом мире она получает новое имя, соответствующее ее новому статусу, — мадемуазель Люси Фрежоль. Лишь на время (Сон шестой), когда Люська, подобно Соне Мармеладовой, добровольно приносит себя в жертву другим и когда она сама голодна, «глаза ее блестят, а лицо дышит неземной, но мимолетной красотой».

Люська как бы находится на границе света и мрака. Большая часть ее появлений на сцене совершается на заре. Она уходит в царство Корзухина из Константинополя на закате, когда «солнце садится за балюстраду минарета» и появляются «первые предвечерние тени». В дом Корзухина в Париже Голубков и Чарнота приходят на осеннем закате, но Люська, как утренняя заря, появляется, когда за окном «синий рассвет».

Заставляя вспомнить о Людмиле Жуковского, которая, устремившись вслед за женихом в царство мрака и смерти, «окаменела» при свете денницы, булгаковская Люська, выбравшая свой, обывательски понятный, путь спасения и пожелавшая «покоя», — «увидев Чарноту и Голубкова, окаменевает.

Двойственность Людмилы обнаруживает и символистский роман Ф.Сологуба «Мелкий бес». В глазах окружающих Людмила является воплощением благородства и невинности — и в то же время порочности, блудливости. От нее исходят и христианская любовь к ближнему, и языческая дионисийская раскованность.

В изображении Сологуба Людмила ласкова, задорна и смешлива до насмешливости, она любительница сладкого (яблоки, орехи, халва, финики, вишнево-красный ликер), красивых предметов и ароматных цветов. Она признается: «Язычница я, грешница. Мне бы в древних Афинах родиться. Люблю цветы, духи, яркие одежды, голое тело. Говорят, есть душа, не знаю, не видела. Да и на что она мне. Пусть умру совсем как русалка, как тучка под солнцем растаю». Она видит, что вокруг нее в мире «снова поруганная телесная красота».

Рисуя Людмилу, Сологуб подчеркнуто развивает тему разнообразных ароматов, исходящих от нее и противопоставленных зловонности или бесцветности окружающего мира. «Людмила любила духи…», «ее горница всегда благоухала чем-нибудь: цветами, духами, сосною, свежими по весне ветвями березы». «Цветок и золотое солнце над ним», «пчела, солнце, зной» — вот метафора счастья в понимании Людмилы.

Эта деталь (ароматы) заставляет сопоставить Людмилу у Сологуба с героинями «Душечки» Чехова и «Легкого дыхания» Бунина. Людмила тоже кажется неузнанным, неправильно понятым и невостребованным воплощением мировой души и в то же время земной любви — как проявления высшей любви к красоте.

Внешнее и внутреннее обаяние, внутреннее благородство и честность даже при внешней огрубленности, приобщенность к мировой душе и стихии радости, стремление к свету и умение распространять его вокруг себя, одновременно альтруистическое стремление дарить любовь — и кокетливо эгоцентрическое желание пробудить ответную любовь (как романтическую, так и чувственную — но не грубую), готовность приложить усилия, чтобы быть тем, кого нельзя не любить, жертвенность и нежелание терпеть страдания, эротичность и невинность одновременно – такова Людмила в произведениях русской литературы. «Сколько прелести в мире!» — говорит она устами героини романа Сологуба, и сама стремится стать Людмилой-прелестью — в разных значениях этого слова. Это утренняя и вечерняя заря, утренняя или вечерняя Венера.

 

Рейтинг@Mail.ru
Рейтинг@Mail.ru